Виктор Василенко: 70-е – 80-е годы – от социализма к потребительскому обществу

Писатель Всеволод Кочетов в своих записях военных лет привёл слова секретаря одного из райкомов ВКП (б) Ленинградской области: «Мудрость нашей партии в том, что труд в нашей стране она сумела превратить в дело чести, доблести и геройства… Это сильные, могучие стимулы. Ни в одной стране мира этого нет и быть не может, пока там капитализм… Успехи мирового значения будут сопутствовать нам всегда, покуда труд остаётся в сознании людей делом их чести, доблести и геройства». А стимулирование труда ростом оплаты да ещё при всё более усиливающейся формализации идеологической работы вело к тому, что труд из «дела чести, доблести и геройства» вновь превращался в средство зарабатывания денег. Естественно, труд при этом терял свою «человеческую функцию». Последствия такой трансформации стали очевидны к концу 70-х годов.

Как раз в это время немалое число парней из комсомольских строительных отрядов популярную песню 60-х годов «А я еду, а я еду за мечтами. За туманом и за запахом тайги» стали в своём кругу переиначивать: «А я еду, а я еду за деньгами. За туманами пусть едут дураки». В Белгородской области «широкую известность в узких кругах» получил такой случай: Всесоюзный комсомольский стройотряд, прибывший в Старый Оскол на ударную стройку, почти в полном составе разбежался по окрестным деревням стричь овец: на этом можно было больше заработать. Журналистка молодёжной газеты, приехав в лагерь труда и отдыха старшеклассников, испытала шок от увиденного: «Написанные аккуратной ребячьей рукой плакаты, выставленные в окна палат: “Живём и работаем под девизом «Лучше маленькие три рубля, чем большое спасибо»”, “Спасибо на хлеб не намажешь и в карман не положишь”».

А ведь утрата одухотворённого отношения к труду оборачивалась и серьёзными экономическими потерями. По оценкам специалистов, именно в 70-е годы стало ощутимо сказываться снижение эффективности труда. Советский Союз по-прежнему опережал по темпам экономического развития страны Запада, однако заметно проигрывал сталинскому периоду. Профессор Степан Бацанов в статье 2002 года утверждал: «Социалистический строй на первых порах своего развития в России намного превосходил по темпам роста капиталистический. Потому что мотивация к труду была более высокой, чем удовлетворение только материальных потребностей. Цели и лозунги на каждый год и на каждую пятилетку были понятны всем и объединяли весь народ… Потом идейная компонента всё уменьшалась, роль бюрократии и принципа материальной заинтересованности росла, народ расслоился на номенклатуру и население, шло замедление темпов развития производства».

Снижение качества идеологической работы, её заражение формализмом особенно ощутимо сказывались не только на утрате очень многими людьми одухотворённого отношения к труду, но и на резком снижении эффективность коммунистического воспитания в целом.

Пионерское самоуправление, которое в прежние времена было действенным средством выработки у подростков чувства гражданственности, активизации их инициативы в общественно-полезных делах, приобретало всё более декоративный характер. В школе классный руководитель сделался и главным организатором пионерской работы. А для очень многих из них, как и для товарища Дынина в фильме Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», важнее всего была «Дис-цип-лина!» - не привитие детям и подросткам чувства ответственности за свои поступки, а механическое подчинение установленному порядку.

Ребята по-прежнему выполняли немалую общественную работу (тимуровское движение, сбор металлолома, макулатуры и т. д.), но по большей части они были лишь исполнителями и, соответственно, у них вырабатывалось не сознательное, а формальное отношение к подобным делам. А формализм здесь, как ещё в 1941 году предупреждал Аркадий Гайдар в «Клятве Тимура», убивает дух самого лучшего начинания. Более того, формальное отношение к общественной работе не воспитывало, а подрывало в подростках веру в те идеалы, воплощением которых, по идее, она должна быть.

Деградировала комсомольская организация. Сталин, выступая на XIII съезде РКП(б), предупреждал об опасности погони за ростом численности партии: «Это, товарищи, опасное увлечение… Самые большие партии могут погибнуть, если они увлекутся, слишком много захватят, а потом окажутся неспособными обнять, переварить захваченное. У нас в партии политнеграмотность доходит до 60%... Не пора ли ограничиться восемьюстами тысячами и поставить вопрос… о превращении их в сознательных ленинцев». А в комсомол уже в 60-е годы «загоняли» практически всех ещё в школе.

Принимали целыми классами, принимали лентяев и разгильдяев, принимали ребят с далеко не безупречным поведением. Я уже не говорю о молодых людях с обывательским сознанием. Известный исследователь советской цивилизации С.Г. Кара-Мурза поведал случай из своих студенческих лет, в котором отчётливо проявился новый стиль комсомольской работы. Комсомольцу из их группы поручили «подтянуть» отстающего товарища. Тот не захотел этим заниматься, а в ответ на критику заявил: на каком основании я буду тратить на него своё время? Комсомольцы курса, как и положено комсомольцам в таком случае, вышибли этого студента из комсомола. Но вот вышестоящий работник ВЛКСМ устроил курсовому секретарю разнос: «Не тот уже режим, мы после ХХ съезда партии живём. Вопрос, обязан ли член ВЛКСМ помогать товарищу уже не правомерен». Вот так. Грубейшее нарушение одного из основополагающих принципов коммунистической идеологии функционеры ВЛКСМ, которые, вроде бы, обязаны были вести коммунистическое воспитание молодёжи, уже не считали серьёзным проступком для члена Коммунистического союза молодёжи.

Как следствие такого курса, среди комсомольцев 80-х годов доля политнеграмотных молодых обывателей достигла, вероятно, 95%. И никто из руководителей ВЛКСМ и КПСС не был всерьёз озабочен тем, чтобы хотя бы попытаться превратить их в сознательных ленинцев. Да и при такой массовости ВЛКСМ это вряд ли было осуществимо в принципе.

Была, конечно, и какая-то часть по-настоящему идейных ребят, но в подобном комсомоле они оказались чужеродным элементом. Вот один из примеров этого. В 80-е годы в Белгородском педагогическом институте у рядовых комсомольцев возникла идея создать студенческий стройотряд коммунистического труда, который бы ВЕСЬ свой заработок передал детским домам. Однако со стороны областного комсомольского руководства эта идея встретила весьма сдержанное отношение. Прежде всего, отряд был переименован в «отряд безвозмездного труда». Хотя в него из достаточно многих желающих были отобраны студенты, владеющие навыками строительных работ, отряд направили на работу, не требующую квалификации и, соответственно, низкооплачиваемую. А поскольку в то время главным мерилом при подведении итогов «трудового семестра» уже был доход, «отряд безвозмездного труда», который, заметим, даже в этих условиях сумел заработать на автобус для детдома, победителем конкурса ССО не стал. Надо ли удивляться, что при таком отношении действительно коммунистическая инициатива вскоре угасла.

Вследствие того, о чём говорилось выше, к 80-м годам комсомол из коммунистического авангарда молодёжи трансформировался в сборище молодых карьеристов, с одной стороны, и равнодушную массу – с другой.

Система разнообразных кружков и секций, нацеленных на раскрытие дарований детей и подростков, по-прежнему существовала и в чисто профессиональном отношении продолжала действовать эффективно. Однако она теряла свою воспитательную составляющую. Вот, например, что происходило в детском и юношеском спорте.

Определяющим критерием деятельности тренеров спортшкол стали чисто спортивные результаты их воспитанников. И многие, очень многие тренеры проявляли полное равнодушие к остальным сторонам жизни своих подопечных. Сколько раз мне тогда доводилось слышать от учителей сетования: ребята, занимающиеся спортом, делаются заносчивыми, пренебрегают учёбой, хамят педагогам, а если занимаются боевыми видами, то нередко стремятся подчинить себе сверстников… Когда же я как журналист затрагивал эту проблему в своих материалах, то такие тренеры реагировали на них с раздражённым непониманием: чего я от них хочу?!

Второй стороной той же проблемы было отношение спортивных наставников к «неперспективным» детям. До сих пор помню отчаяние девчонки, которую тренер, несмотря на её безупречное поведение и отношение к занятиям, выгнал из группы за неспособность, - для неё спортшкола была даже не вторым домом, а первым, поскольку семья у девочки была очень неблагополучной. Однако наставника подобные «сантименты» совершенно не интересовали.

Немалое число спортивных наставников своим поведением прямо разрушали нравственные устои в сознании подростков, - когда, скажем, «воспитывали» удалённого игрока: «Ты, что, не мог «засадить» так, чтобы судья не видел?»; когда закрывали глаза на аморальное поведение некоторых своих «перспективных» подопечных; когда шли на подставки. А подставки широко распространились даже в массовых состязаниях типа «Кожаного мяча», «Стартов надежд».

Такое воспитание вело не к духовному формированию личности подростка, а к уродливой деформации его внутреннего мира. Вырастали молодые люди, чей кругозор был ограничен размерами спортивной площадки, а жизненным кредо было: научись выигрывать, и тебе будет дозволено всё.

Спорт, теряя духовную составляющую, делался питательной средой для распространения потребительской идеологии. В начале 80-х годов Наталья Тимошкина многолетний вратарь киевского «Спартака» – лидера мирового женского гандбола – с тревогой говорила о том, что многие гандболистки теперь приходят в «Спартак» не потому, что это школа высшего спортивного мастерства, а в надежде получить доступ к адидасовским костюмам (которые в ту пору были исключительно престижной вещью), зарубежным поездкам и прочим благам.

Закономерно, что в 70-80-е годы в нашем спорте вошёл в обиход термин «странные матчи», что у не столь уж малого числа спортсменов начали возникать недоразумения с таможней – причём, у некоторых настолько серьёзные, что их приходилось выводить из состава сборных СССР, а то и вообще дисквалифицировать. Закономерно и то, что в период «перестройки» достаточно большое число молодых людей, получивших спортивную подготовку, в стремлении построить своё материальное благосостояние шли к цели кратчайшим путём: применяли выработанные спортом физическое развитие и навыки в криминальном мире.

Одним из следствий деградации воспитательной работы стало то, что люди этого поколения вырастали лишёнными чувства гражданской ответственности. У весьма значительной части тех, кому к 80-м годам было по 25-35 лет, и мысли не было, что они чем-то обязаны обществу за те социальные гарантии, которые оно им давало – за возможность бесплатно получить образование, лечение, жильё; за то, что крайне дешёвые питание и предметы первой необходимости, транспорт, услуги культуры позволяли им вести полноценную жизнь без страха перед завтрашним днём (в «карте страхов» конца 70-х – начала 80-х годов практически не было страха перед безработицей, голодом, бездомностью, насилием преступников). Более того, эти люди всерьёз считали, что общество им не додаёт благ, что они заслуживают куда большего, нежели имеют.

В постсоветское время с разницей в несколько лет в «Правде» появились два материала, авторы которых используют популярный и поныне фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром» как свидетельство состояния советского общества середины 70-х годов. И то, что они с расстояния двух десятилетий видят в этой картине, действительно хорошо характеризует время «застоя».

С одной стороны, Павел Бакшеев отмечает: герои – рядовой врач и рядовая учительница – только что получили бесплатно новые вполне приличные квартиры. И на свою зарплату уже успели их обставить достаточно комфортабельной мебелью и бытовой техникой – и ещё остались деньги на обильный новогодний стол. Женя явно привык передвигаться по городу на такси. Ставший не нужным авиабилет он просто выбрасывает…

Типовые замки, над которыми иронизируют создатели фильма, свидетельствуют о чувстве полной безопасности людей в обществе: в «демократическое» время первое, что сделал бы новосёл, - поставил замок похитрее и, наверное, не один. Надя, увидев в своей квартире незнакомого мужчину, поначалу относится к нему не слишком доброжелательно, но вполне по-человечески; импульс кинуться за милицией у неё не возникает… И так далее, и тому подобное.

А вот С.Г. Кара-Мурза обратил внимание в фильме на другое: «инфантилизм, переходящий в экзистенциальную безответственность» персонажей. Общество обеспечило им тот уровень благосостояния, который отметил Бакшеев, однако «им всерьёз казалось, что все эти квартиры, и отопление, поезда и самолёты не плод напряжённых постоянных усилий и определённой социальной организации, а дано от природы и исчезнуть не может». И поскольку они не отдают себе отчёта в этом, им представляется недостаточным уровень их материальной обеспеченности. «Оба героя соглашаются в том, что зарплата у них меньше, чем заслуживают их профессии. При этом они как будто не замечают, что оба только что получили бесплатно просторные квартиры в хороших домах… Как не замечают и того, что на их “маленькую” зарплату они могли без большого потрясения для своего кармана полететь на самолёте, взять такси и т. д.».

Павел Бакшеев отмечает, что импортную мебель герои не просто купили, но «достали». Он использует этот момент, чтобы подчеркнуть их финансовые возможности: могли позволить себе переплатить. Но у этого есть и вторая сторона: они были готовы переплатить (а это не только материальный, но и моральный урон) ради обладания «престижной» вещью. То есть, материальные блага в их шкале жизненных ценностей занимают существенно более высокое место, нежели в той шкале ценностей, которая была характерна для советского человека 30-50-х годов.

К этому надо добавить, что чувство «советскости», характерное для героев книг и фильмов прошлых лет, в персонажах «Иронии судьбы» не ощущается совершенно. Они, - используя характеристику близкого им по духу персонажа того же Мягкова из фильма «Послесловие», - «граждане своей квартиры». В подобной жизненной позиции явственно проявилось то, о чём предупреждал Бердяев: заражение сознания людей социалистического общества «буржуазностью как категорией духовной и моральной».

Ничего не предпринималось в 60-80-е годы и для совершенствования коммунистического воспитания через быт. Напротив, происходила декоммунизация будничной жизни. С улучшением материального благосостояния людей возникало и постоянно углублялось отчуждение между ними. Так, строительство новых кварталов и районов вело к отмиранию дворов. Понятно, что это диктовалось стремлением к лучшей планировке, чтобы не было «колодцев». Но двор был особым миром, объединявшим жильцов, в котором люди с детских лет проходили школу коллективизма. В новых домах такое единение оказалось разрушенным. А какую-либо иную форму коммунизации жизни внедрить не удалось – да и не помню, чтобы кто-то всерьёз пытался это делать. И к 80-м годам нормой сделалось полное равнодушие соседей друг к другу.

Прекрасной, в принципе, идей было коллективное садоводство. В идеале это можно представить так: огромный общий сад с площадками для тихого и активного отдыха, много небольших летних домиков на 3-4 семьи, минимальный штат платных сотрудников, занимающихся размещением садоводов и направлением их на нужные участки работы. Люди приезжали бы сюда, чтобы отдохнуть и потрудиться «на земле» в обществе таких же любителей природы. Плоды труда распределялись бы по принципу: каждому по разумным потребностям.

Однако на деле всё свелось, по сути, к созданию личных подсобных хозяйств, способствовавших не коммунизации сознания, а возникновению «духа собственности», который не единожды проявлялся столь страшно, что заставлял содрогнуться всю страну – кроме, похоже, идеологов КПСС, потому что никаких реальных мер, кроме сотрясения воздуха, с их стороны не следовало.

Не было действенных попыток найти и внедрить в жизнь такие формы досуга, которые способствовали бы единению людей. Более того, утрачивались находки прежних лет. К примеру, перестали делать – вероятно, как нерентабельные – маленькие кинотеатры в жилых домах, рассчитанные на жителей ближайших кварталов. А ведь в прежние времена в них люди ходили – в годы учёбы в Харьковском университете я ещё застал таких посетителей – не только посмотреть фильм, но и пообщаться друг с другом.

Клубы и дворцы культуры, которых создавали по-прежнему много, в своей работе теперь ориентировались не столько на организацию духовно активного досуга, приобщение к творчеству как можно большего числа людей, сколько на подготовку весьма ограниченных по численности занимающихся в них творческих коллективов, которые «натаскивали» на всевозможные смотры и конкурсы. А результаты, достигнутые на этих смотрах и конкурсах, стали одним из важнейших критериев оценки деятельности клубов.

Собственно говоря, для организации духовно активного досуга и вовлечения в него как можно более широкого круга людей от 60-х к 80-м годам вообще делалось всё меньше и меньше. В 70-80-е годы главным местом, где молодёжь проводила свободное время, стали дискотеки – продукт духовного разложения буржуазного общества, совершенно некритически перенесённый на нашу почву.

Суть времяпровождения в дискотеках исчерпывающе точно выражает термин их завсегдатаев «Балдеть». Весьма громкие ритмы и пульсирующий свет подавляли сознание, делая априори невозможным какое-то духовное наполнение этих вечеров. Попытки придать дискотекам «идейную направленность» были чистым формализмом, потому что молодые люди ходили сюда, чтобы НЕ ДУМАТЬ. По самой своей сути это была сугубо потребительская форма досуга, и дискотеки стали центрами «размывания» коммунистической идеологии.

Эффект деятельности этих центров был велик. В середине 80-х годов значительная часть молодёжи 16-18-и лет «серьёзную» музыку, обогащающую душу человека, не воспринимала в принципе. В одной из статей в «Советской культуре» приводилась подборка высказываний из писем людей этого возраста. Их лейтмотив: отстаньте со своим Моцартом, дайте нам слушать то, что мы хотим. Композитор Кирилл Волков, комментируя эти письма, заметил, что все они «написаны словно бы одним человеком». «Знаете, что мне сразу представляется, когда я перебираю эти письма? – делился композитор. – Гендель и Гретель из сказки братьев Гримм. Как они съедают пряничный домик… и кажутся себе победителями. А ведьма уже разводит огонь под большим котлом, довольно поглядывая на пир маленьких бедолаг».

В постсоветское время кое-кто из политиков и даже учёных – сторонников левой оппозиции стал всерьёз именовать 60-80-е годы «золотым веком» советского социализма. Действительно, в этот период резко поднялся уровень материального благосостояния основной части советских людей. С 1950 по 1972 годы выпуск потребительских товаров длительного пользования вырос в 16 раз. С 1966 по 1985 годы реальные доходы населения увеличились в 3,2 раза. К 1986 году из каждых 100 семей 98 имели телевизор, 91 – холодильник, 70 – стиральную машину. Во второй половине 80-х 63,7% семей в РСФСР жили в отдельных квартирах, 24% - в отдельных домах… По среднедушевому уровню питания Советский Союз вышел на 7-е место в мире. Очень высоким был уровень социальной защищённости людей.

Однако в условиях деградации работы по духовному развитию людей и формированию у молодого поколения установок гуманистической идеологии рост материального благосостояния оказался не благом, а злом. Он создал предпосылки для распространения погони за матблагами. Избранный способ повышения материальной обеспеченности людей стимулировал включиться в неё. И при этом всё меньше делалось для выработки во внутреннем мире человека «иммунитета» против такого соблазна. Развязывание гонки за матблагами вело к девальвации духовных ценностей – сначала у отдельных людей, потом это явление стало всё явственней ощущаться в масштабах всего общества.

«В советском обществе больше не происходит революционных перемен… вместо этого оно, по-видимому, просто стремится достичь более высоких потребительских стандартов капиталистического Запада», - с удовлетворением констатировал небезызвестный З. Бжезинский. «Во внутренней политике Советского Союза в большей мере делается ставка на улучшение материальных условий жизни по буржуазному образцу, чем на моральные факторы», - вторили ему Кан и Брюс-Бриггс. А советские идеологические работники вместо того, чтобы разобраться в этом вопросе и сделать необходимые выводы, предпочитали «давать отповедь»: «Себе в союзники идеологи и пропагандисты Запада хотели бы записать даже реальное достижение социалистических государств – происходящий в них быстрый рост уровня жизни населения».

«Потребительство противоречит самой сущности социалистического общества, его идеологии, морали, исторической направленности», - резонно замечали они. Но из этого тезиса делали странный вывод: «И потому, в конечном счёте, потребительство в нашем обществе обречено». Между тем, был ведь и другой вариант: в условиях самоуспокоенности потребительство могло уничтожить идеологические основы советского социалистического общества. И в то время, когда делались эти оптимистические заявления – в середине 70-х годов – идеологический кризис уже явственно сказывался на сознании людей.

Развитие духовного и идеологического кризиса наглядно иллюстрируют два материала, помещённые в «Комсомольской правде» в начале 70-х и начале 80-х годов, и реакция, которую они вызвали.

Первый материал относится к лету 1972 года. В колхозе имени Чапаева Рязанской области во время уборки загорелось скошенное поле. Чтобы спасти стоящую рядом ещё не убранную пшеницу, молодой тракторист Анатолий Мерзлов вступил в борьбу с огнём. Когда загорелся трактор, до последнего пытался спасти машину – и погиб.

Случай получил широкий резонанс. В «Комсомольскую правду» пришло множество откликов от сверстников Анатолия. Авторы большинства восхищались поступком комсомольца. Но были и такие, кто недоумевал: жертвовать жизнью ради куска железа?! Подобных писем было немного, но достаточно, чтобы счесть их тревожным симптомом, - и редакция попросила прокомментировать их самого Константина Симонова. Маститый и уже далеко не молодой писатель очень серьёзно отнёсся к поручению. Он побывал в колхозе, где жил и работал Анатолий Мерзлов, убедился, что поступок юноши был не импульсивным, а вполне осознанным.

Осмыслив всё случившееся, Симонов сделал вывод: Анатолий поступил так, «потому что видел в своём тракторе частицу народного достояния, то есть, в конечном счёте, частицу Родины. И, оставаясь верным себе, не мог поступить по-другому».

Размышлял писатель и над позицией тех, кто счёл подвиг Мерзлова «нецелесообразным» - и увидел в ней симптом девальвации гуманистических ценностей, утраты приоритета общественных интересов. «Да, конечно, жизнь человека дороже трактора. В этом случае – дороже трактора, в другом случае – дороже чего-то другого… А с другой стороны, спрашивается, на что способен человек, живущий в постоянном сознании того, что его жизнь дороже всего остального? Способен ли вообще что-нибудь спасти – винтовку, трактор, самолёт, да и самое главное – другого, попавшего в беду человека, - тот, кто в решительное мгновение, перед тем, как пойти на риск, начинает считать – что сколько стоит?.. Подозреваю, что такой человек не только трактор из огня, но и ребёнка из воды не вытащит, хотя и будет считать, что человеческая жизнь дороже всего на свете. Подразумевая при этом, конечно, свою собственную жизнь. В этом-то и весь секрет».

Примерно десятилетие спустя на страницах той же «Комсомолки» прошла дискуссия, вызванная случаем совсем иного рода, хотя в центре её тоже был поступок комсомольца, работавшего в колхозе на уборке. Поводом её послужила статья, в которой рассказывалось о рабочем (подчеркну ещё раз: комсомольце), подрабатывающем в отпуске в селе комбайнёром. «Вкалывал» крепко, за что имел деньги и почести. Деньги брал себе, Почётные грамоты демонстративно раздавал ребятишкам на игрушки. Когда ему предложили возглавить комсомольско-молодёжную бригаду на уборке, поставил ультиматум: давайте за это машину.

Мнения читателей и тут разделились, но среди сверстников персонажа статьи явно преобладало сочувствие к мотивам, руководившим им. В сущности, защищал их и автор материала, подводящего итог дискуссии (не «калибра» Симонова, что говорит и о позиции редакции). Он не одобрял вызывающего поведения молодого человека, но вполне лояльно относился к его жизненной позиции: «О каком вещизме можно вести речь, если человек честно зарабатывает деньги на то, что он очень хочет приобрести. Другое дело, если бы он во имя этого шёл на обман и подлость».

Автор статьи дошёл до того, что поставил в один ряд с рабочим-приработчиком… Стаханова! Тот, мол, тоже за свой ударный труд получил немало матблаг: и меблированную квартиру, и лошадь с двуколкой. Это была уже прямая подтасовка. Во-первых, Стаханов этих благ не просил и тем паче не вымогал. А во-вторых, - и это ещё важнее - Стаханов ударно трудился на своём рабочем месте, и его открытие новых форм организации работы способствовало продвижению вперёд всей отрасли народного хозяйства страны. За это его государство и отблагодарило. Кстати, моральная составляющая благодарности была много больше материальной – Стаханов стал знатным человеком. А персонаж статьи «ударно» прирабатывал на себя – в буквальном смысле «рабски трудился на службе у алчности», а польза обществу была лишь побочным эффектом такого труда.

Другой журналист в другой молодёжной газете примерно в то же время страстно порицал «моралистов», которые ставят на одну доску того, кто «добывает этот [длинный] рубль нечестным путём и того, кто просто любит много и хорошо работать. А надо было бы различать. Честный рубль, даже очень длинный, куда реже используется во зло». Только ведь те, кто тратили своё свободное время на приработки (а именно о них шла речь и в этой статье), любили вовсе не работать – деньги они любили. Пример рабочего-комбайнёра, о коем шла речь выше, свидетельствует об этом однозначно. И использовались такие «честные» рубли по тому же назначению, что и «нечестные» - на приобретение машин, «престижных» тряпок, импортных гарнитуров и прочих атрибутов потребительского «рая». Причём, нередко случалось, что в стремлении раздобыть за «честные» рубли подобное барахло, люди преступали нормы не только морального, но и уголовного кодекса – в частности, те, которые предусматривали наказание на незаконные операции с валютой.

Вряд ли авторы этих и немалого числа им подобных статей не ведали о таких случаях. Тем не менее, они даже не пытались пригласить читателей к размышлению над тем, как влияет погоня за «честными» рублями на внутренний мир человека – хотя отдельные детали статьи о рабочем-комбайнёре убедительно свидетельствуют: уродливо деформирует. И ни в одной из статей такого рода не было и отзвука мысли, что во имя гонки за матблагами эти люди (а, по данным академика В.Н. Кудрявцева, в 80-е годы приработка на стороне искали 30% молодых горожан) проматывают высшее богатство социализма – возможность духовного развития.

Писатель Всеволод Кочетов в годы «борьбы с культом личности» при минимуме желания вполне мог подать себя как «жертву сталинизма». Взять, хотя бы, такой эпизод: редактор «Ленинградской правды», где в начале войны работал военкором Кочетов, из-за личной неприязни к нему уволил писателя и через горком добился, чтобы его не принимали ни в какое другое издание. В условиях блокады это был едва ли не смертный приговор: человек был лишён права на карточки (Кочетов, у которого сохранился пропуск на фронт, какое-то время ездил обедать в те части, где у него были знакомые командиры, потом его устроили в дивизионную газету, которая горкому не подчинялась).

Однако вместо этого Всеволод Анисимович, с конца 50-х годов, невзирая на неприятности (одна из них – погромные рецензии на некоторые книги Кочетова), активно выступал против отхода от сталинских принципов строительства нового общества. Потому что будущее страны было для него важнее личных обид, а он ясно понимал и предупреждал всех, что такой отход неизбежно ведёт к разрушению достигнутого в деле утверждения коммунистической идеологии, к «слякотным дням жизни без идей», в которой заржавеет и порвётся цепь преемственности между поколениями.

Со второй половины 70-х справедливость его предупреждения год от года становилась всё более очевидной.

Трансформацию духовного состояния советского общества проследил в своих фильмах режиссёр Марлен Хуциев. В начале 60-х он поставил картину «Мне 20 лет» («Застава Ильича»). В ней он передал ощущение духовного подъёма; жизни, освещённой коммунистическим идеалом. Но всего через несколько лет в следующем фильме «Июльский дождь» уже прозвучал сигнал тревоги: в обществе стал распространяться жизненный прагматизм, который ведёт к оскудению внутреннего мира людей, разрушает духовную связь между ними. А в начале 80-х Хуциев поставил «Послесловие», в котором передал ощущение, что утрата духовности в обществе достигла критического уровня; люди разобщены и заражены потребительством. Человек с коммунистической системой ценностей воспринимается ими как странный чудак.

О происходящей в советском обществе 70-80-х годов смене жизненных ценностей и ориентиров свидетельствует и «образ героя» (так философ Эрих Фромм назвал реально сложившееся в сознании людей представление об идеале) того времени. В середине 80-х на экраны вышел фильм «Прыжок», герой которого вполне соответствовал «образу героя» 30-50-х годов: хороший детский врач, реализующий себя не в построении своей карьеры, а в служении людям. Живущий не бедно, но достаточно скромно, поскольку он и не стремится к созданию потребительского «рая» в одной отдельно взятой квартире. Однако теперь этот персонаж значительной частью зрителей был воспринят не как идеал, а как неудачник.

Точно так же следователь Ермаков из фильма «Остановился поезд» - человек, до конца преданный не только служебному, но и гражданскому долгу, заботящийся не о карьере и личном благополучии, а об интересах общества, - большинством зрителей и критиков начала 80-х был воспринят либо как бездушный служака, либо как неудачник, пытающийся использовать служебное положение, чтобы взять реванш у более преуспевших людей.

Эти герои натолкнулись на подобное восприятие именно потому, что хотя официальные идеологические установки в то время сохранялись прежними, реальные ценности общественного сознания уже изменились. И человек, не сделавший карьеру, не обставивший свою квартиру престижными вещами, не соответствовал «образу героя».

Зато появилось немало фильмов, фактически насаждающих жизненные установки потребительской идеологии. Речь не только о произведениях, открыто пропагандирующих потребительские ценности существования, вроде фильмов «Женщина, которая поёт» или «Спортлото-82» - их всё-таки до 1985 года было ещё не так много, но и произведениях, которые прочно связывали представления о счастливой жизни с карьерой и материальным преуспеванием.

Эти произведения тоже сыграли свою роль в том, что у очень многих людей в период «застоя» представление о высших достоинствах стало связано не с понятием настоящий человек, а с понятием «настоящий мужик», под коим подразумевался обустраиватель своего домашнего очага.

Писатель Всеволод Кочетов в упоминавшихся записях военных лет, говоря о выдающемся достижении Советской власти в деле привития людям коммунистической идеологии, заметил: «Если кто-нибудь, когда-нибудь сумеет подменить это только личной выгодой, индивидуальной, отдельной от того, что делает у нас для человека государство, - тот поставит страну в тягчайшее положение». В повести «Дым Отечества», написанной Константином Симоновым в конце 40-х годов, есть образ «умеющего жить» Григория Фаддеича, хорошего работника, жизненным принципом которого было: «А что, если я строитель, я себе первому хороший дом не срублю?.. Понижайте меня хоть до плотников, всё равно первый дом себе срублю!». Герой Симонова заметил на это: «Кабы у нас все были такие, большие надежды на Западе имелись, что опять на всей земле установится одна система». Теперь же, в сущности, именно такой Григорий Фаддеич преподносился советской художественной культурой и, прежде всего, кино как идеал.

Показательно сопоставление фильмов «Девять дней одного года» и «Анна и Командор». Герои обоих – учёные. Но первый фильм поставлен в 1962 году, второй – в 1976. И изменение духа времени чувствуется очень сильно. Гусев, герой «Девяти дней», живёт в благоустроенном коттедже Академгородка, но не обращает внимания на эту благоустроенность, поскольку его интересы сосредоточены на куда более высоком. А вот создатели фильма «Анна и Командор» всячески подчёркивают материальную обустроенность жизни героев. Комфорт тут представлен как некая важная ценность существования.

Приведу ещё одно сопоставление, которое тоже позволяет уловить трансформацию общественного сознания. В середине 50-х годов на экраны вышел и завоевал большую популярность фильм «Аттестат зрелости». Он рассказывает о старшеклассниках. Одной из важных смысловых линий фильма был конфликт между учителем, полагающим, что талантливому ученику можно простить зазнайство, эгоизм, пренебрежительное отношение к товарищам, - и его коллегой, убеждённым, что самый талантливый ученик должен, прежде всего, стать достойным человеком, товарищем, гражданином. Авторы фильм без прямой дидактики подводят нас к мысли, что прав второй педагог.

А в конце 60-х не меньшую популярность завоевал фильм «Доживём до понедельника». В нём был аналогичный конфликт, но теперь симпатии создателей картины полностью на стороне «прогрессивного» учителя, который даже готов принести извинения отцу хамоватого «гения» за своих консервативных коллег, кои пытаются его заставить быть «как все». Ещё один существенный момент: когда в фильме «Аттестат зрелости» товарищи «юного дарования» принимают решение исключить его из комсомола, парень воспринимает это как трагедию. А по фильму «Доживём до понедельника» складывается впечатление, что здесь для подобного персонажа пребывание в комсомоле – формальность. И никакой оценки со стороны авторов фильма это не получает.

Изменение ориентиров существования выразилось и в содержании песен. Уже в постсоветское время телевидение предложило подборку фрагментов новогодних «Голубых огоньков» разных лет. Такое «путешествие во времени» позволило очень отчётливо уловить, как менялся дух советской песни.

В одном из «Огоньков» начала 60-х артисты напомнили гостям самые популярные песни уходящего года. Почти все они были проникнуты романтикой созидания, служения стране и своему делу: «Выйдет в незнакомый мир, ступая по-хозяйски, в общем-то, зелёный молодой народ», «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», «Мы на край земли придём, мы заложим первый дом и табличку прибьём на сосне» и т. п. Но год от года подобных песен в «Огоньках» становилось всё меньше и меньше, а всё больше песен было даже не о личных переживаниях, а по существу вообще ни о чём. Их содержание, говоря словами статьи, написанной известным эстрадным певцом Владимиром Бунчиковым в 1982 году, «просто набор слов, лишённый всякого смысла».

Показательно изменение не только содержания, но и художественного уровня произведений. В 50-60-е годы даже «средние» фильмы были отмечены кинематографической культурой, стремлением режиссёров использовать разнообразные выразительные средства киноискусства. Они были нацелены на духовно активное восприятие зрителей. В 70-80-е годы постепенно происходила примитивизация киноязыка фильмов, акцент в раскрытии их содержания делался на диалоге. Восприятие таких картин не требовало напряжения души, что, соответственно, снижало возможность духовного обогащения людей подобными фильмами. В сущности, это был компромисс с потребительски ориентированной публикой.

Ещё более очевидно аналогичное перерождение проявилось в песне. Советская песня 30-х – начала 60-х годов была явлением настоящего музыкального искусства. Теперь же она всё более явственно скатывалась к потребительскому масскульту. Композитор Валерий Гаврилин в заметках «для себя», которые были опубликованы после его смерти, писал о песнях такого рода: «Желание слушать Пугачёву и ей подобных для обывателя – лояльный способ подпитки тайных пороков. Пройдёт время и об этом «искусстве» будут вспоминать со стыдом».

Духовный кризис распространился столь глубоко, что уже и некоторые идеологические работники провозгласили ориентацию на приоритет материальных ценностей – основополагающий принцип потребительского мировоззрения. Так, в одной из книжек серии «Университет молодого марксиста» (!) утверждалось: «Духовные потребности не будут развиваться иначе, кроме как на постоянно расширяющемся фундаменте материальных потребностей». Как сопоставить сей тезис с ключевым положением мыслителей-гуманистов от Эпикура до Капицы: материальное потребление человека должно определяться тем, что ему действительно необходимо; погоня за материальными благами пойдёт во вред духовному миру.

Одной из тяжёлых идеологических потерь стала потеря трудящимися, прежде всего, рабочими чувства хозяина – начиная со своего предприятия и до всей страны. Раньше это было кредо рабочих: сознательно рассматривать себя как авангардную часть нового государства. Интересы производства были их личными интересами, и они знали, что к их голосу прислушаются и директор – нередко сам недавний рабочий, и нарком. Тот, кто пытался получить какую-то выгоду для себя за счёт ущерба предприятия, подвергался всеобщему осуждению и презрению.

Теперь же рабочие и ИТР, отравленные потребительством, относились к своему предприятию лишь как к месту, где они зарабатывают деньги – и только. Этому способствовало и то, что в рабочем самоуправлении форма тоже теряла своё содержание. Директор знал, что должен подчиняться обкому партии и министерству, а к коллективу прислушивался лишь постольку поскольку. Формы участия рабочих в руководстве производством сохранились: рабочие собрания, производственные собрания, право контроля партийной организации, - но их роль, в основном, сделалась декоративной.

Слова о рабочем как о хозяине своего предприятия уже не воспринимались всерьёз, служили поводом для анекдотов. «Тащи с завода каждый гвоздь – ведь ты хозяин, а не гость». И тащили. Несуны сделались обыденностью, и со стороны основной массы рабочих осуждения не вызывали.

Думается, в такой деградации была одна из существенных причин снижения темпов экономического роста в послесталинский период. А позже – при «ползучей контрреволюции» - рабочие, утратившие чувство хозяина, не воспрепятствовали, хотя тогда это было в их силах, захвату общенародной собственности новыми «хозяевами жизни». Между тем – и вскоре в этом все убедились на своём опыте – именно общенародная форма собственности на средства производства и сырьевые ресурсы обеспечивала полную занятость и высокий уровень социальной защищённости людей.

По сути дела в конце 70-х – начале 80-х годов в Советском Союзе строили уже не коммунизм, а общество потребления, в котором смысл жизни и источник радостей видят не в созидании на пользу всем, не в духовном обогащении, а в личном накоплении матблаг и пользовании ими. В таком обществе неизбежно происходит формирование того типа людей, о котором философ Герберт Маркузе говорил, что «их душа находится в автомобилях, стереофонических комбайнах, домах, кухонном оборудовании». Закономерно, что у таких людей возникло преклонение перед Западом – там матблаг для имущих гораздо больше.

Потребительская идеология приводила людей на позицию, выраженную персонажем романа Воробьёва «Высота»: «Мне в коммунизм не надо, мне и при социализме подходяще», - потому что коммунистические принципы были несовместимы с их жизненными ориентирами. Впоследствии демсиренам не составило большого труда убедить их, что при капитализме им будет ещё лучше.

Виктор ВАСИЛЕНКО,

Писатель Всеволод Кочетов в своих записях военных лет привёл слова секретаря одного из райкомов ВКП (б) Ленинградской области: «Мудрость нашей партии в том, что труд в нашей стране она сумела превратить в дело чести, доблести и геройства… Это сильные, могучие стимулы. Ни в одной стране мира этого нет и быть не может, пока там капитализм… Успехи мирового значения будут сопутствовать нам всегда, покуда труд остаётся в сознании людей делом их чести, доблести и геройства». А стимулирование труда ростом оплаты да ещё при всё более усиливающейся формализации идеологической работы вело к тому, что труд из «дела чести, доблести и геройства» вновь превращался в средство зарабатывания денег. Естественно, труд при этом терял свою «человеческую функцию». Последствия такой трансформации стали очевидны к концу 70-х годов.

Как раз в это время немалое число парней из комсомольских строительных отрядов популярную песню 60-х годов «А я еду, а я еду за мечтами. За туманом и за запахом тайги» стали в своём кругу переиначивать: «А я еду, а я еду за деньгами. За туманами пусть едут дураки». В Белгородской области «широкую известность в узких кругах» получил такой случай: Всесоюзный комсомольский стройотряд, прибывший в Старый Оскол на ударную стройку, почти в полном составе разбежался по окрестным деревням стричь овец: на этом можно было больше заработать. Журналистка молодёжной газеты, приехав в лагерь труда и отдыха старшеклассников, испытала шок от увиденного: «Написанные аккуратной ребячьей рукой плакаты, выставленные в окна палат: “Живём и работаем под девизом «Лучше маленькие три рубля, чем большое спасибо»”, “Спасибо на хлеб не намажешь и в карман не положишь”».

А ведь утрата одухотворённого отношения к труду оборачивалась и серьёзными экономическими потерями. По оценкам специалистов, именно в 70-е годы стало ощутимо сказываться снижение эффективности труда. Советский Союз по-прежнему опережал по темпам экономического развития страны Запада, однако заметно проигрывал сталинскому периоду. Профессор Степан Бацанов в статье 2002 года утверждал: «Социалистический строй на первых порах своего развития в России намного превосходил по темпам роста капиталистический. Потому что мотивация к труду была более высокой, чем удовлетворение только материальных потребностей. Цели и лозунги на каждый год и на каждую пятилетку были понятны всем и объединяли весь народ… Потом идейная компонента всё уменьшалась, роль бюрократии и принципа материальной заинтересованности росла, народ расслоился на номенклатуру и население, шло замедление темпов развития производства».

Снижение качества идеологической работы, её заражение формализмом особенно ощутимо сказывались не только на утрате очень многими людьми одухотворённого отношения к труду, но и на резком снижении эффективность коммунистического воспитания в целом.

Пионерское самоуправление, которое в прежние времена было действенным средством выработки у подростков чувства гражданственности, активизации их инициативы в общественно-полезных делах, приобретало всё более декоративный характер. В школе классный руководитель сделался и главным организатором пионерской работы. А для очень многих из них, как и для товарища Дынина в фильме Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», важнее всего была «Дис-цип-лина!» - не привитие детям и подросткам чувства ответственности за свои поступки, а механическое подчинение установленному порядку.

Ребята по-прежнему выполняли немалую общественную работу (тимуровское движение, сбор металлолома, макулатуры и т. д.), но по большей части они были лишь исполнителями и, соответственно, у них вырабатывалось не сознательное, а формальное отношение к подобным делам. А формализм здесь, как ещё в 1941 году предупреждал Аркадий Гайдар в «Клятве Тимура», убивает дух самого лучшего начинания. Более того, формальное отношение к общественной работе не воспитывало, а подрывало в подростках веру в те идеалы, воплощением которых, по идее, она должна быть.

Деградировала комсомольская организация. Сталин, выступая на XIII съезде РКП(б), предупреждал об опасности погони за ростом численности партии: «Это, товарищи, опасное увлечение… Самые большие партии могут погибнуть, если они увлекутся, слишком много захватят, а потом окажутся неспособными обнять, переварить захваченное. У нас в партии политнеграмотность доходит до 60%... Не пора ли ограничиться восемьюстами тысячами и поставить вопрос… о превращении их в сознательных ленинцев». А в комсомол уже в 60-е годы «загоняли» практически всех ещё в школе.

Принимали целыми классами, принимали лентяев и разгильдяев, принимали ребят с далеко не безупречным поведением. Я уже не говорю о молодых людях с обывательским сознанием. Известный исследователь советской цивилизации С.Г. Кара-Мурза поведал случай из своих студенческих лет, в котором отчётливо проявился новый стиль комсомольской работы. Комсомольцу из их группы поручили «подтянуть» отстающего товарища. Тот не захотел этим заниматься, а в ответ на критику заявил: на каком основании я буду тратить на него своё время? Комсомольцы курса, как и положено комсомольцам в таком случае, вышибли этого студента из комсомола. Но вот вышестоящий работник ВЛКСМ устроил курсовому секретарю разнос: «Не тот уже режим, мы после ХХ съезда партии живём. Вопрос, обязан ли член ВЛКСМ помогать товарищу уже не правомерен». Вот так. Грубейшее нарушение одного из основополагающих принципов коммунистической идеологии функционеры ВЛКСМ, которые, вроде бы, обязаны были вести коммунистическое воспитание молодёжи, уже не считали серьёзным проступком для члена Коммунистического союза молодёжи.

Как следствие такого курса, среди комсомольцев 80-х годов доля политнеграмотных молодых обывателей достигла, вероятно, 95%. И никто из руководителей ВЛКСМ и КПСС не был всерьёз озабочен тем, чтобы хотя бы попытаться превратить их в сознательных ленинцев. Да и при такой массовости ВЛКСМ это вряд ли было осуществимо в принципе.

Была, конечно, и какая-то часть по-настоящему идейных ребят, но в подобном комсомоле они оказались чужеродным элементом. Вот один из примеров этого. В 80-е годы в Белгородском педагогическом институте у рядовых комсомольцев возникла идея создать студенческий стройотряд коммунистического труда, который бы ВЕСЬ свой заработок передал детским домам. Однако со стороны областного комсомольского руководства эта идея встретила весьма сдержанное отношение. Прежде всего, отряд был переименован в «отряд безвозмездного труда». Хотя в него из достаточно многих желающих были отобраны студенты, владеющие навыками строительных работ, отряд направили на работу, не требующую квалификации и, соответственно, низкооплачиваемую. А поскольку в то время главным мерилом при подведении итогов «трудового семестра» уже был доход, «отряд безвозмездного труда», который, заметим, даже в этих условиях сумел заработать на автобус для детдома, победителем конкурса ССО не стал. Надо ли удивляться, что при таком отношении действительно коммунистическая инициатива вскоре угасла.

Вследствие того, о чём говорилось выше, к 80-м годам комсомол из коммунистического авангарда молодёжи трансформировался в сборище молодых карьеристов, с одной стороны, и равнодушную массу – с другой.

Система разнообразных кружков и секций, нацеленных на раскрытие дарований детей и подростков, по-прежнему существовала и в чисто профессиональном отношении продолжала действовать эффективно. Однако она теряла свою воспитательную составляющую. Вот, например, что происходило в детском и юношеском спорте.

Определяющим критерием деятельности тренеров спортшкол стали чисто спортивные результаты их воспитанников. И многие, очень многие тренеры проявляли полное равнодушие к остальным сторонам жизни своих подопечных. Сколько раз мне тогда доводилось слышать от учителей сетования: ребята, занимающиеся спортом, делаются заносчивыми, пренебрегают учёбой, хамят педагогам, а если занимаются боевыми видами, то нередко стремятся подчинить себе сверстников… Когда же я как журналист затрагивал эту проблему в своих материалах, то такие тренеры реагировали на них с раздражённым непониманием: чего я от них хочу?!

Второй стороной той же проблемы было отношение спортивных наставников к «неперспективным» детям. До сих пор помню отчаяние девчонки, которую тренер, несмотря на её безупречное поведение и отношение к занятиям, выгнал из группы за неспособность, - для неё спортшкола была даже не вторым домом, а первым, поскольку семья у девочки была очень неблагополучной. Однако наставника подобные «сантименты» совершенно не интересовали.

Немалое число спортивных наставников своим поведением прямо разрушали нравственные устои в сознании подростков, - когда, скажем, «воспитывали» удалённого игрока: «Ты, что, не мог «засадить» так, чтобы судья не видел?»; когда закрывали глаза на аморальное поведение некоторых своих «перспективных» подопечных; когда шли на подставки. А подставки широко распространились даже в массовых состязаниях типа «Кожаного мяча», «Стартов надежд».

Такое воспитание вело не к духовному формированию личности подростка, а к уродливой деформации его внутреннего мира. Вырастали молодые люди, чей кругозор был ограничен размерами спортивной площадки, а жизненным кредо было: научись выигрывать, и тебе будет дозволено всё.

Спорт, теряя духовную составляющую, делался питательной средой для распространения потребительской идеологии. В начале 80-х годов Наталья Тимошкина многолетний вратарь киевского «Спартака» – лидера мирового женского гандбола – с тревогой говорила о том, что многие гандболистки теперь приходят в «Спартак» не потому, что это школа высшего спортивного мастерства, а в надежде получить доступ к адидасовским костюмам (которые в ту пору были исключительно престижной вещью), зарубежным поездкам и прочим благам.

Закономерно, что в 70-80-е годы в нашем спорте вошёл в обиход термин «странные матчи», что у не столь уж малого числа спортсменов начали возникать недоразумения с таможней – причём, у некоторых настолько серьёзные, что их приходилось выводить из состава сборных СССР, а то и вообще дисквалифицировать. Закономерно и то, что в период «перестройки» достаточно большое число молодых людей, получивших спортивную подготовку, в стремлении построить своё материальное благосостояние шли к цели кратчайшим путём: применяли выработанные спортом физическое развитие и навыки в криминальном мире.

Одним из следствий деградации воспитательной работы стало то, что люди этого поколения вырастали лишёнными чувства гражданской ответственности. У весьма значительной части тех, кому к 80-м годам было по 25-35 лет, и мысли не было, что они чем-то обязаны обществу за те социальные гарантии, которые оно им давало – за возможность бесплатно получить образование, лечение, жильё; за то, что крайне дешёвые питание и предметы первой необходимости, транспорт, услуги культуры позволяли им вести полноценную жизнь без страха перед завтрашним днём (в «карте страхов» конца 70-х – начала 80-х годов практически не было страха перед безработицей, голодом, бездомностью, насилием преступников). Более того, эти люди всерьёз считали, что общество им не додаёт благ, что они заслуживают куда большего, нежели имеют.

В постсоветское время с разницей в несколько лет в «Правде» появились два материала, авторы которых используют популярный и поныне фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром» как свидетельство состояния советского общества середины 70-х годов. И то, что они с расстояния двух десятилетий видят в этой картине, действительно хорошо характеризует время «застоя».

С одной стороны, Павел Бакшеев отмечает: герои – рядовой врач и рядовая учительница – только что получили бесплатно новые вполне приличные квартиры. И на свою зарплату уже успели их обставить достаточно комфортабельной мебелью и бытовой техникой – и ещё остались деньги на обильный новогодний стол. Женя явно привык передвигаться по городу на такси. Ставший не нужным авиабилет он просто выбрасывает…

Типовые замки, над которыми иронизируют создатели фильма, свидетельствуют о чувстве полной безопасности людей в обществе: в «демократическое» время первое, что сделал бы новосёл, - поставил замок похитрее и, наверное, не один. Надя, увидев в своей квартире незнакомого мужчину, поначалу относится к нему не слишком доброжелательно, но вполне по-человечески; импульс кинуться за милицией у неё не возникает… И так далее, и тому подобное.

А вот С.Г. Кара-Мурза обратил внимание в фильме на другое: «инфантилизм, переходящий в экзистенциальную безответственность» персонажей. Общество обеспечило им тот уровень благосостояния, который отметил Бакшеев, однако «им всерьёз казалось, что все эти квартиры, и отопление, поезда и самолёты не плод напряжённых постоянных усилий и определённой социальной организации, а дано от природы и исчезнуть не может». И поскольку они не отдают себе отчёта в этом, им представляется недостаточным уровень их материальной обеспеченности. «Оба героя соглашаются в том, что зарплата у них меньше, чем заслуживают их профессии. При этом они как будто не замечают, что оба только что получили бесплатно просторные квартиры в хороших домах… Как не замечают и того, что на их “маленькую” зарплату они могли без большого потрясения для своего кармана полететь на самолёте, взять такси и т. д.».

Павел Бакшеев отмечает, что импортную мебель герои не просто купили, но «достали». Он использует этот момент, чтобы подчеркнуть их финансовые возможности: могли позволить себе переплатить. Но у этого есть и вторая сторона: они были готовы переплатить (а это не только материальный, но и моральный урон) ради обладания «престижной» вещью. То есть, материальные блага в их шкале жизненных ценностей занимают существенно более высокое место, нежели в той шкале ценностей, которая была характерна для советского человека 30-50-х годов.

К этому надо добавить, что чувство «советскости», характерное для героев книг и фильмов прошлых лет, в персонажах «Иронии судьбы» не ощущается совершенно. Они, - используя характеристику близкого им по духу персонажа того же Мягкова из фильма «Послесловие», - «граждане своей квартиры». В подобной жизненной позиции явственно проявилось то, о чём предупреждал Бердяев: заражение сознания людей социалистического общества «буржуазностью как категорией духовной и моральной».

Ничего не предпринималось в 60-80-е годы и для совершенствования коммунистического воспитания через быт. Напротив, происходила декоммунизация будничной жизни. С улучшением материального благосостояния людей возникало и постоянно углублялось отчуждение между ними. Так, строительство новых кварталов и районов вело к отмиранию дворов. Понятно, что это диктовалось стремлением к лучшей планировке, чтобы не было «колодцев». Но двор был особым миром, объединявшим жильцов, в котором люди с детских лет проходили школу коллективизма. В новых домах такое единение оказалось разрушенным. А какую-либо иную форму коммунизации жизни внедрить не удалось – да и не помню, чтобы кто-то всерьёз пытался это делать. И к 80-м годам нормой сделалось полное равнодушие соседей друг к другу.

Прекрасной, в принципе, идей было коллективное садоводство. В идеале это можно представить так: огромный общий сад с площадками для тихого и активного отдыха, много небольших летних домиков на 3-4 семьи, минимальный штат платных сотрудников, занимающихся размещением садоводов и направлением их на нужные участки работы. Люди приезжали бы сюда, чтобы отдохнуть и потрудиться «на земле» в обществе таких же любителей природы. Плоды труда распределялись бы по принципу: каждому по разумным потребностям.

Однако на деле всё свелось, по сути, к созданию личных подсобных хозяйств, способствовавших не коммунизации сознания, а возникновению «духа собственности», который не единожды проявлялся столь страшно, что заставлял содрогнуться всю страну – кроме, похоже, идеологов КПСС, потому что никаких реальных мер, кроме сотрясения воздуха, с их стороны не следовало.

Не было действенных попыток найти и внедрить в жизнь такие формы досуга, которые способствовали бы единению людей. Более того, утрачивались находки прежних лет. К примеру, перестали делать – вероятно, как нерентабельные – маленькие кинотеатры в жилых домах, рассчитанные на жителей ближайших кварталов. А ведь в прежние времена в них люди ходили – в годы учёбы в Харьковском университете я ещё застал таких посетителей – не только посмотреть фильм, но и пообщаться друг с другом.

Клубы и дворцы культуры, которых создавали по-прежнему много, в своей работе теперь ориентировались не столько на организацию духовно активного досуга, приобщение к творчеству как можно большего числа людей, сколько на подготовку весьма ограниченных по численности занимающихся в них творческих коллективов, которые «натаскивали» на всевозможные смотры и конкурсы. А результаты, достигнутые на этих смотрах и конкурсах, стали одним из важнейших критериев оценки деятельности клубов.

Собственно говоря, для организации духовно активного досуга и вовлечения в него как можно более широкого круга людей от 60-х к 80-м годам вообще делалось всё меньше и меньше. В 70-80-е годы главным местом, где молодёжь проводила свободное время, стали дискотеки – продукт духовного разложения буржуазного общества, совершенно некритически перенесённый на нашу почву.

Суть времяпровождения в дискотеках исчерпывающе точно выражает термин их завсегдатаев «Балдеть». Весьма громкие ритмы и пульсирующий свет подавляли сознание, делая априори невозможным какое-то духовное наполнение этих вечеров. Попытки придать дискотекам «идейную направленность» были чистым формализмом, потому что молодые люди ходили сюда, чтобы НЕ ДУМАТЬ. По самой своей сути это была сугубо потребительская форма досуга, и дискотеки стали центрами «размывания» коммунистической идеологии.

Эффект деятельности этих центров был велик. В середине 80-х годов значительная часть молодёжи 16-18-и лет «серьёзную» музыку, обогащающую душу человека, не воспринимала в принципе. В одной из статей в «Советской культуре» приводилась подборка высказываний из писем людей этого возраста. Их лейтмотив: отстаньте со своим Моцартом, дайте нам слушать то, что мы хотим. Композитор Кирилл Волков, комментируя эти письма, заметил, что все они «написаны словно бы одним человеком». «Знаете, что мне сразу представляется, когда я перебираю эти письма? – делился композитор. – Гендель и Гретель из сказки братьев Гримм. Как они съедают пряничный домик… и кажутся себе победителями. А ведьма уже разводит огонь под большим котлом, довольно поглядывая на пир маленьких бедолаг».

В постсоветское время кое-кто из политиков и даже учёных – сторонников левой оппозиции стал всерьёз именовать 60-80-е годы «золотым веком» советского социализма. Действительно, в этот период резко поднялся уровень материального благосостояния основной части советских людей. С 1950 по 1972 годы выпуск потребительских товаров длительного пользования вырос в 16 раз. С 1966 по 1985 годы реальные доходы населения увеличились в 3,2 раза. К 1986 году из каждых 100 семей 98 имели телевизор, 91 – холодильник, 70 – стиральную машину. Во второй половине 80-х 63,7% семей в РСФСР жили в отдельных квартирах, 24% - в отдельных домах… По среднедушевому уровню питания Советский Союз вышел на 7-е место в мире. Очень высоким был уровень социальной защищённости людей.

Однако в условиях деградации работы по духовному развитию людей и формированию у молодого поколения установок гуманистической идеологии рост материального благосостояния оказался не благом, а злом. Он создал предпосылки для распространения погони за матблагами. Избранный способ повышения материальной обеспеченности людей стимулировал включиться в неё. И при этом всё меньше делалось для выработки во внутреннем мире человека «иммунитета» против такого соблазна. Развязывание гонки за матблагами вело к девальвации духовных ценностей – сначала у отдельных людей, потом это явление стало всё явственней ощущаться в масштабах всего общества.

«В советском обществе больше не происходит революционных перемен… вместо этого оно, по-видимому, просто стремится достичь более высоких потребительских стандартов капиталистического Запада», - с удовлетворением констатировал небезызвестный З. Бжезинский. «Во внутренней политике Советского Союза в большей мере делается ставка на улучшение материальных условий жизни по буржуазному образцу, чем на моральные факторы», - вторили ему Кан и Брюс-Бриггс. А советские идеологические работники вместо того, чтобы разобраться в этом вопросе и сделать необходимые выводы, предпочитали «давать отповедь»: «Себе в союзники идеологи и пропагандисты Запада хотели бы записать даже реальное достижение социалистических государств – происходящий в них быстрый рост уровня жизни населения».

«Потребительство противоречит самой сущности социалистического общества, его идеологии, морали, исторической направленности», - резонно замечали они. Но из этого тезиса делали странный вывод: «И потому, в конечном счёте, потребительство в нашем обществе обречено». Между тем, был ведь и другой вариант: в условиях самоуспокоенности потребительство могло уничтожить идеологические основы советского социалистического общества. И в то время, когда делались эти оптимистические заявления – в середине 70-х годов – идеологический кризис уже явственно сказывался на сознании людей.

Развитие духовного и идеологического кризиса наглядно иллюстрируют два материала, помещённые в «Комсомольской правде» в начале 70-х и начале 80-х годов, и реакция, которую они вызвали.

Первый материал относится к лету 1972 года. В колхозе имени Чапаева Рязанской области во время уборки загорелось скошенное поле. Чтобы спасти стоящую рядом ещё не убранную пшеницу, молодой тракторист Анатолий Мерзлов вступил в борьбу с огнём. Когда загорелся трактор, до последнего пытался спасти машину – и погиб.

Случай получил широкий резонанс. В «Комсомольскую правду» пришло множество откликов от сверстников Анатолия. Авторы большинства восхищались поступком комсомольца. Но были и такие, кто недоумевал: жертвовать жизнью ради куска железа?! Подобных писем было немного, но достаточно, чтобы счесть их тревожным симптомом, - и редакция попросила прокомментировать их самого Константина Симонова. Маститый и уже далеко не молодой писатель очень серьёзно отнёсся к поручению. Он побывал в колхозе, где жил и работал Анатолий Мерзлов, убедился, что поступок юноши был не импульсивным, а вполне осознанным.

Осмыслив всё случившееся, Симонов сделал вывод: Анатолий поступил так, «потому что видел в своём тракторе частицу народного достояния, то есть, в конечном счёте, частицу Родины. И, оставаясь верным себе, не мог поступить по-другому».

Размышлял писатель и над позицией тех, кто счёл подвиг Мерзлова «нецелесообразным» - и увидел в ней симптом девальвации гуманистических ценностей, утраты приоритета общественных интересов. «Да, конечно, жизнь человека дороже трактора. В этом случае – дороже трактора, в другом случае – дороже чего-то другого… А с другой стороны, спрашивается, на что способен человек, живущий в постоянном сознании того, что его жизнь дороже всего остального? Способен ли вообще что-нибудь спасти – винтовку, трактор, самолёт, да и самое главное – другого, попавшего в беду человека, - тот, кто в решительное мгновение, перед тем, как пойти на риск, начинает считать – что сколько стоит?.. Подозреваю, что такой человек не только трактор из огня, но и ребёнка из воды не вытащит, хотя и будет считать, что человеческая жизнь дороже всего на свете. Подразумевая при этом, конечно, свою собственную жизнь. В этом-то и весь секрет».

Примерно десятилетие спустя на страницах той же «Комсомолки» прошла дискуссия, вызванная случаем совсем иного рода, хотя в центре её тоже был поступок комсомольца, работавшего в колхозе на уборке. Поводом её послужила статья, в которой рассказывалось о рабочем (подчеркну ещё раз: комсомольце), подрабатывающем в отпуске в селе комбайнёром. «Вкалывал» крепко, за что имел деньги и почести. Деньги брал себе, Почётные грамоты демонстративно раздавал ребятишкам на игрушки. Когда ему предложили возглавить комсомольско-молодёжную бригаду на уборке, поставил ультиматум: давайте за это машину.

Мнения читателей и тут разделились, но среди сверстников персонажа статьи явно преобладало сочувствие к мотивам, руководившим им. В сущности, защищал их и автор материала, подводящего итог дискуссии (не «калибра» Симонова, что говорит и о позиции редакции). Он не одобрял вызывающего поведения молодого человека, но вполне лояльно относился к его жизненной позиции: «О каком вещизме можно вести речь, если человек честно зарабатывает деньги на то, что он очень хочет приобрести. Другое дело, если бы он во имя этого шёл на обман и подлость».

Автор статьи дошёл до того, что поставил в один ряд с рабочим-приработчиком… Стаханова! Тот, мол, тоже за свой ударный труд получил немало матблаг: и меблированную квартиру, и лошадь с двуколкой. Это была уже прямая подтасовка. Во-первых, Стаханов этих благ не просил и тем паче не вымогал. А во-вторых, - и это ещё важнее - Стаханов ударно трудился на своём рабочем месте, и его открытие новых форм организации работы способствовало продвижению вперёд всей отрасли народного хозяйства страны. За это его государство и отблагодарило. Кстати, моральная составляющая благодарности была много больше материальной – Стаханов стал знатным человеком. А персонаж статьи «ударно» прирабатывал на себя – в буквальном смысле «рабски трудился на службе у алчности», а польза обществу была лишь побочным эффектом такого труда.

Другой журналист в другой молодёжной газете примерно в то же время страстно порицал «моралистов», которые ставят на одну доску того, кто «добывает этот [длинный] рубль нечестным путём и того, кто просто любит много и хорошо работать. А надо было бы различать. Честный рубль, даже очень длинный, куда реже используется во зло». Только ведь те, кто тратили своё свободное время на приработки (а именно о них шла речь и в этой статье), любили вовсе не работать – деньги они любили. Пример рабочего-комбайнёра, о коем шла речь выше, свидетельствует об этом однозначно. И использовались такие «честные» рубли по тому же назначению, что и «нечестные» - на приобретение машин, «престижных» тряпок, импортных гарнитуров и прочих атрибутов потребительского «рая». Причём, нередко случалось, что в стремлении раздобыть за «честные» рубли подобное барахло, люди преступали нормы не только морального, но и уголовного кодекса – в частности, те, которые предусматривали наказание на незаконные операции с валютой.

Вряд ли авторы этих и немалого числа им подобных статей не ведали о таких случаях. Тем не менее, они даже не пытались пригласить читателей к размышлению над тем, как влияет погоня за «честными» рублями на внутренний мир человека – хотя отдельные детали статьи о рабочем-комбайнёре убедительно свидетельствуют: уродливо деформирует. И ни в одной из статей такого рода не было и отзвука мысли, что во имя гонки за матблагами эти люди (а, по данным академика В.Н. Кудрявцева, в 80-е годы приработка на стороне искали 30% молодых горожан) проматывают высшее богатство социализма – возможность духовного развития.

Писатель Всеволод Кочетов в годы «борьбы с культом личности» при минимуме желания вполне мог подать себя как «жертву сталинизма». Взять, хотя бы, такой эпизод: редактор «Ленинградской правды», где в начале войны работал военкором Кочетов, из-за личной неприязни к нему уволил писателя и через горком добился, чтобы его не принимали ни в какое другое издание. В условиях блокады это был едва ли не смертный приговор: человек был лишён права на карточки (Кочетов, у которого сохранился пропуск на фронт, какое-то время ездил обедать в те части, где у него были знакомые командиры, потом его устроили в дивизионную газету, которая горкому не подчинялась).

Однако вместо этого Всеволод Анисимович, с конца 50-х годов, невзирая на неприятности (одна из них – погромные рецензии на некоторые книги Кочетова), активно выступал против отхода от сталинских принципов строительства нового общества. Потому что будущее страны было для него важнее личных обид, а он ясно понимал и предупреждал всех, что такой отход неизбежно ведёт к разрушению достигнутого в деле утверждения коммунистической идеологии, к «слякотным дням жизни без идей», в которой заржавеет и порвётся цепь преемственности между поколениями.

Со второй половины 70-х справедливость его предупреждения год от года становилась всё более очевидной.

Трансформацию духовного состояния советского общества проследил в своих фильмах режиссёр Марлен Хуциев. В начале 60-х он поставил картину «Мне 20 лет» («Застава Ильича»). В ней он передал ощущение духовного подъёма; жизни, освещённой коммунистическим идеалом. Но всего через несколько лет в следующем фильме «Июльский дождь» уже прозвучал сигнал тревоги: в обществе стал распространяться жизненный прагматизм, который ведёт к оскудению внутреннего мира людей, разрушает духовную связь между ними. А в начале 80-х Хуциев поставил «Послесловие», в котором передал ощущение, что утрата духовности в обществе достигла критического уровня; люди разобщены и заражены потребительством. Человек с коммунистической системой ценностей воспринимается ими как странный чудак.

О происходящей в советском обществе 70-80-х годов смене жизненных ценностей и ориентиров свидетельствует и «образ героя» (так философ Эрих Фромм назвал реально сложившееся в сознании людей представление об идеале) того времени. В середине 80-х на экраны вышел фильм «Прыжок», герой которого вполне соответствовал «образу героя» 30-50-х годов: хороший детский врач, реализующий себя не в построении своей карьеры, а в служении людям. Живущий не бедно, но достаточно скромно, поскольку он и не стремится к созданию потребительского «рая» в одной отдельно взятой квартире. Однако теперь этот персонаж значительной частью зрителей был воспринят не как идеал, а как неудачник.

Точно так же следователь Ермаков из фильма «Остановился поезд» - человек, до конца преданный не только служебному, но и гражданскому долгу, заботящийся не о карьере и личном благополучии, а об интересах общества, - большинством зрителей и критиков начала 80-х был воспринят либо как бездушный служака, либо как неудачник, пытающийся использовать служебное положение, чтобы взять реванш у более преуспевших людей.

Эти герои натолкнулись на подобное восприятие именно потому, что хотя официальные идеологические установки в то время сохранялись прежними, реальные ценности общественного сознания уже изменились. И человек, не сделавший карьеру, не обставивший свою квартиру престижными вещами, не соответствовал «образу героя».

Зато появилось немало фильмов, фактически насаждающих жизненные установки потребительской идеологии. Речь не только о произведениях, открыто пропагандирующих потребительские ценности существования, вроде фильмов «Женщина, которая поёт» или «Спортлото-82» - их всё-таки до 1985 года было ещё не так много, но и произведениях, которые прочно связывали представления о счастливой жизни с карьерой и материальным преуспеванием.

Эти произведения тоже сыграли свою роль в том, что у очень многих людей в период «застоя» представление о высших достоинствах стало связано не с понятием настоящий человек, а с понятием «настоящий мужик», под коим подразумевался обустраиватель своего домашнего очага.

Писатель Всеволод Кочетов в упоминавшихся записях военных лет, говоря о выдающемся достижении Советской власти в деле привития людям коммунистической идеологии, заметил: «Если кто-нибудь, когда-нибудь сумеет подменить это только личной выгодой, индивидуальной, отдельной от того, что делает у нас для человека государство, - тот поставит страну в тягчайшее положение». В повести «Дым Отечества», написанной Константином Симоновым в конце 40-х годов, есть образ «умеющего жить» Григория Фаддеича, хорошего работника, жизненным принципом которого было: «А что, если я строитель, я себе первому хороший дом не срублю?.. Понижайте меня хоть до плотников, всё равно первый дом себе срублю!». Герой Симонова заметил на это: «Кабы у нас все были такие, большие надежды на Западе имелись, что опять на всей земле установится одна система». Теперь же, в сущности, именно такой Григорий Фаддеич преподносился советской художественной культурой и, прежде всего, кино как идеал.

Показательно сопоставление фильмов «Девять дней одного года» и «Анна и Командор». Герои обоих – учёные. Но первый фильм поставлен в 1962 году, второй – в 1976. И изменение духа времени чувствуется очень сильно. Гусев, герой «Девяти дней», живёт в благоустроенном коттедже Академгородка, но не обращает внимания на эту благоустроенность, поскольку его интересы сосредоточены на куда более высоком. А вот создатели фильма «Анна и Командор» всячески подчёркивают материальную обустроенность жизни героев. Комфорт тут представлен как некая важная ценность существования.

Приведу ещё одно сопоставление, которое тоже позволяет уловить трансформацию общественного сознания. В середине 50-х годов на экраны вышел и завоевал большую популярность фильм «Аттестат зрелости». Он рассказывает о старшеклассниках. Одной из важных смысловых линий фильма был конфликт между учителем, полагающим, что талантливому ученику можно простить зазнайство, эгоизм, пренебрежительное отношение к товарищам, - и его коллегой, убеждённым, что самый талантливый ученик должен, прежде всего, стать достойным человеком, товарищем, гражданином. Авторы фильм без прямой дидактики подводят нас к мысли, что прав второй педагог.

А в конце 60-х не меньшую популярность завоевал фильм «Доживём до понедельника». В нём был аналогичный конфликт, но теперь симпатии создателей картины полностью на стороне «прогрессивного» учителя, который даже готов принести извинения отцу хамоватого «гения» за своих консервативных коллег, кои пытаются его заставить быть «как все». Ещё один существенный момент: когда в фильме «Аттестат зрелости» товарищи «юного дарования» принимают решение исключить его из комсомола, парень воспринимает это как трагедию. А по фильму «Доживём до понедельника» складывается впечатление, что здесь для подобного персонажа пребывание в комсомоле – формальность. И никакой оценки со стороны авторов фильма это не получает.

Изменение ориентиров существования выразилось и в содержании песен. Уже в постсоветское время телевидение предложило подборку фрагментов новогодних «Голубых огоньков» разных лет. Такое «путешествие во времени» позволило очень отчётливо уловить, как менялся дух советской песни.

В одном из «Огоньков» начала 60-х артисты напомнили гостям самые популярные песни уходящего года. Почти все они были проникнуты романтикой созидания, служения стране и своему делу: «Выйдет в незнакомый мир, ступая по-хозяйски, в общем-то, зелёный молодой народ», «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», «Мы на край земли придём, мы заложим первый дом и табличку прибьём на сосне» и т. п. Но год от года подобных песен в «Огоньках» становилось всё меньше и меньше, а всё больше песен было даже не о личных переживаниях, а по существу вообще ни о чём. Их содержание, говоря словами статьи, написанной известным эстрадным певцом Владимиром Бунчиковым в 1982 году, «просто набор слов, лишённый всякого смысла».

Показательно изменение не только содержания, но и художественного уровня произведений. В 50-60-е годы даже «средние» фильмы были отмечены кинематографической культурой, стремлением режиссёров использовать разнообразные выразительные средства киноискусства. Они были нацелены на духовно активное восприятие зрителей. В 70-80-е годы постепенно происходила примитивизация киноязыка фильмов, акцент в раскрытии их содержания делался на диалоге. Восприятие таких картин не требовало напряжения души, что, соответственно, снижало возможность духовного обогащения людей подобными фильмами. В сущности, это был компромисс с потребительски ориентированной публикой.

Ещё более очевидно аналогичное перерождение проявилось в песне. Советская песня 30-х – начала 60-х годов была явлением настоящего музыкального искусства. Теперь же она всё более явственно скатывалась к потребительскому масскульту. Композитор Валерий Гаврилин в заметках «для себя», которые были опубликованы после его смерти, писал о песнях такого рода: «Желание слушать Пугачёву и ей подобных для обывателя – лояльный способ подпитки тайных пороков. Пройдёт время и об этом «искусстве» будут вспоминать со стыдом».

Духовный кризис распространился столь глубоко, что уже и некоторые идеологические работники провозгласили ориентацию на приоритет материальных ценностей – основополагающий принцип потребительского мировоззрения. Так, в одной из книжек серии «Университет молодого марксиста» (!) утверждалось: «Духовные потребности не будут развиваться иначе, кроме как на постоянно расширяющемся фундаменте материальных потребностей». Как сопоставить сей тезис с ключевым положением мыслителей-гуманистов от Эпикура до Капицы: материальное потребление человека должно определяться тем, что ему действительно необходимо; погоня за материальными благами пойдёт во вред духовному миру.

Одной из тяжёлых идеологических потерь стала потеря трудящимися, прежде всего, рабочими чувства хозяина – начиная со своего предприятия и до всей страны. Раньше это было кредо рабочих: сознательно рассматривать себя как авангардную часть нового государства. Интересы производства были их личными интересами, и они знали, что к их голосу прислушаются и директор – нередко сам недавний рабочий, и нарком. Тот, кто пытался получить какую-то выгоду для себя за счёт ущерба предприятия, подвергался всеобщему осуждению и презрению.

Теперь же рабочие и ИТР, отравленные потребительством, относились к своему предприятию лишь как к месту, где они зарабатывают деньги – и только. Этому способствовало и то, что в рабочем самоуправлении форма тоже теряла своё содержание. Директор знал, что должен подчиняться обкому партии и министерству, а к коллективу прислушивался лишь постольку поскольку. Формы участия рабочих в руководстве производством сохранились: рабочие собрания, производственные собрания, право контроля партийной организации, - но их роль, в основном, сделалась декоративной.

Слова о рабочем как о хозяине своего предприятия уже не воспринимались всерьёз, служили поводом для анекдотов. «Тащи с завода каждый гвоздь – ведь ты хозяин, а не гость». И тащили. Несуны сделались обыденностью, и со стороны основной массы рабочих осуждения не вызывали.

Думается, в такой деградации была одна из существенных причин снижения темпов экономического роста в послесталинский период. А позже – при «ползучей контрреволюции» - рабочие, утратившие чувство хозяина, не воспрепятствовали, хотя тогда это было в их силах, захвату общенародной собственности новыми «хозяевами жизни». Между тем – и вскоре в этом все убедились на своём опыте – именно общенародная форма собственности на средства производства и сырьевые ресурсы обеспечивала полную занятость и высокий уровень социальной защищённости людей.

По сути дела в конце 70-х – начале 80-х годов в Советском Союзе строили уже не коммунизм, а общество потребления, в котором смысл жизни и источник радостей видят не в созидании на пользу всем, не в духовном обогащении, а в личном накоплении матблаг и пользовании ими. В таком обществе неизбежно происходит формирование того типа людей, о котором философ Герберт Маркузе говорил, что «их душа находится в автомобилях, стереофонических комбайнах, домах, кухонном оборудовании». Закономерно, что у таких людей возникло преклонение перед Западом – там матблаг для имущих гораздо больше.

Потребительская идеология приводила людей на позицию, выраженную персонажем романа Воробьёва «Высота»: «Мне в коммунизм не надо, мне и при социализме подходяще», - потому что коммунистические принципы были несовместимы с их жизненными ориентирами. Впоследствии демсиренам не составило большого труда убедить их, что при капитализме им будет ещё лучше.

Виктор ВАСИЛЕНКО,