Виктор Василенко: к идеям коммунизма меня привели братья Стругацкие и Анджей Вайда
Уже в середине 70-х годов я пришёл к неприятию многих сторон нашей действительности. Своих мыслей на этот счёт не скрывал. И как-то, когда мы вдвоём с коллегой-журналисткой, замечу, членом КПСС с немалым стажем, болтали на общие темы, она заговорщицким тоном сказала: «Так, может быть, этот броневик вообще не надо было выводить к Финляндскому вокзалу?». Я настолько выразительно её не понял (не того, что она имела в виду революцию, а идеи неприятия революции), что дама поспешила перевести разговор на что-то нейтральное.
Непонимание было абсолютно искренним. Потому что моё критическое отношение к советской действительности никогда не распространялось как на саму Октябрьскую революцию, так и на ту систему ценностей, которую она принесла обществу. Это не было следование какой-либо догме, просто эта система ценностей к тому времени была непоколебимой основой моего внутреннего мира.
Как она сформировалась?
Семья. Семья сыграла очень важную роль. Хотя мама и отец были педагогами, но дома нравоучениями не злоупотребляли. Мне их доводилось выслушивать преимущественно как наказание за какие-либо проступки (кстати, после этого я всю жизнь воспринимал любое «чтение морали» как наказание). Главную роль играл образ жизни семьи. Отец даже в молодые годы был абсолютно равнодушен к материальным благам. Он всегда был аккуратен, опрятен, но ему было совершенно всё равно, костюм, который на нём, стоит 40 рублей – или 120. С Целины мы единственное, что привезли – очень хорошую библиотеку. Начальник областного управления образования Станислав Петрович Тимофеев, в прошлом студент физмата Белгородского пединститута, деканом которого тогда был Ю.К. Василенко, вспоминал, что Юрий Константинович все зимы ходил в шапке, которая ко времени поступления Тимофеева в вуз была уже далеко не новой, и это отца нисколько не беспокоило. Но вот студентов задевало, что любимый преподаватель, ходит в столь непрезентабельном головном уборе, – и чтобы заставить его купить новую шапку, они старую… украли.
Такое равнодушие к барахлу, тем паче «престижному», у меня вошло в плоть и кровь. Недавно я в Интернете случайно обнаружил воспоминания знакомого конца 80-х годов (http://haumygis.livejournal.com/9228.html). И обо мне в них, в частности, говорится: «Его гардероб был предельно прост, он был принципиальным противником джинсов, одевался скромно без всяких замашек на моду. Тем не менее, его одежда всегда была опрятной».
Замечу, что в 50-е – 60-е годы, по крайней мере в Белгороде и Харькове, такое отношение к вещам было скорее правилом, нежели исключением. В нашем дворе (и в Белгороде, и в Харькове) практически все мальчишки до десятого класса ходили летом в хлопчатобумажных тренировочных костюмах за четыре рубля. И ни у кого «комплекса неполноценности» из-за этого не возникало. Не помню, чтобы кто-то стремился выделиться одеждой в нашей школе. А в университете, когда один студент купил у африканца за 12 рублей поношенные фирменные джинсы, остальные смотрели на него не с завистью, а с недоумением: выкинуть такие деньги (треть стипендии!) за потёртую тряпку?! Отношение молодых людей к одежде стало меняться с начала 70-х годов.
Моя семья имела дворянские корни (прадед по отцу имел достаточно скромный доход, но был дворянином, подполковником царской армии; прадед по матери был сослан в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Хотя и до ссылки он, по семейной «летописи», тоже не был особенно богат, но среди его предков была даже представительница магнатского дома). И мама, и дедушка относились к предкам с пиететом, и я где-то годам к 16-17 стал ощущать себя, скажем так, «ментальным дворянином». Но, в отличие от некоторых потомков дворян, которые весьма громко заявили о себе в 90-е годы, в моём сознании с юношества прочно укоренилась мысль, что происхождение не даёт какие-то права на что-то, а накладывает очень большую ответственность. Слова «долг и честь» прочно вошли в сознание как определяющие критерии. Я с удовольствием смотрю «Хануму» в постановке Товстоногова, но меня всегда передёргивает, когда в спектакле ернически подаётся князем Понтиашвили фраза: «Для дворянина важнее всего долг и честь». Потому что для меня это свято.
Но какая связь между Октябрьской революцией и установками дворянского сознания? А та, что коммунистическая идеология и многое в идеологии дворянства имеют общую основу - принципы гуманистической идеологии, прежде всего, приоритет духовных ценностей. Потомок графов Воронцовых к большевикам относится неоднозначно, тем не менее, констатировал в одной из своих статей нулевых годов, что «не было никакого противоречия между установками, которые давали в пионерской организации, и установками в нашей семье».
Пионерия и Комсомол. В отличие от Воронцова, не могу сказать, чтобы пионерская (как и комсомольская) организация сыграла какую-то роль в формировании ценностей и приоритетов моего сознания. На мой взгляд, они уже в 60-е годы были поражены вирусом формализма. Не буду углубляться в эту тему, скажу лишь, что я не стал вступать в ВЛКСМ в «общих рядах» в 8 классе, но подал заявление (хоть и не дворянское это дело, но, руководило мной стремление не создавать себе проблем при поступлении в вуз) где-то за месяц до выпускных экзаменов в школе. И сильно удивился, что меня приняли очень быстро и безо всяких неудобных для меня вопросов (хотя они напрашивались). Подозреваю, главная причина такой лояльности к весьма сомнительному комсомольцу была в том, чтобы добиться стопроцентного «охвата» комсомолом всего выпуска. А это само по себе характеризует Комсомол того времени.
Школа. А вот школа внесла большой вклад в становление моего внутреннего мира. Не только дала знания, но, главное, - способствовала выработке стиля мышления. Я не раз писал о том, что математика – так, как она преподавалась в советской школе, – способствовала выработке логического мышления, умения рассуждать, анализировать и делать выводы. Лия Михайловна, которая вела у нас математические дисциплины, использовала эти возможности своих предметов по максимуму. Часто она не ограничивалась изложением материала по учебнику, а вместе с нами рассматривала нестандартные варианты, к примеру, доказательства теоремы или решения задачи (кстати, привычка искать нестандартное решение задачи мне очень помогла на вступительном экзамене в Харьковский университет).
Но в не меньшей степени выработке аналитического мышления способствовала и литература. Точнее, то, как преподавала её Клавдия Дмитриевна. Её принцип я много позже полностью перенял, когда вёл курс «Знакомство с киноискусством» в педколледже: нет оценки произведения правильной и неправильной: есть аргументированная и не аргументированная. И Клавдия Дмитриевна могла поставить пятёрку парню, который дал очень критическую, но полностью аргументированную материалом романа оценку Базарову (что сильно расходилось с трактовкой по учебнику), и влепила мне тройку, когда я без энтузиазма подойдя к «Поднятой целине», пробубнил очень «правильный» ответ по учебнику, но ничего не смог добавить своего. Тут уж пришлось всерьёз читать Шолохова и стараться осмыслить роман.
Выработка аналитического подхода и стремления сказать своё сыграли не последнюю роль в том, что я стал кинокритиком, хотя в школе и не помышлял об этом.
Харьковский университет. Сразу после школы я поступил – полностью по «зову души» – на химфак Харьковского университета. Однако в студенческие годы я заинтересовался кино, и, отработав химиком четыре года, перешёл на журналистику. Но никак не могу сказать, что годы учёбы в университете пропали напрасно. Они дали мне очень много для моего развития как человека.
Тогда среди преподавателей и сотрудников было много людей с, так сказать, широким спектром интересов. Около каждого из них образовывались группы студентов (где-то от третьего курса), и в свободное время в этих «кружках» шли разговоры на самые разные темы, с химией не связанные. Основные направления таких бесед определялись, как правило, склонностями преподавателей. Помню, вокруг молодого доктора наук сгруппировалась небольшая, но сплочённая «кучка» ценителей восточной поэзии, в которой тот (специалист по квантовой химии) разбирался на уровне профессионала. Я входил в «кружок», лидером которого был уже немолодой преподаватель Владимир Вассианович Киселевский.
Нас сблизили два момента: польское происхождение, которое выражалось в склонности души к польской культуре, и интерес к кино. В первом у нас расхождений не было, а вот кино для нас постоянно было источником горячих споров (помню несколько дней мы вели дискуссию о фильме Панфилова «Начало» - я его не принял, а Вассианович ценил его высоко).
Когда я делал у Киселевского диплом, в каморку, где стояла аппаратура набивалось немало людей, желающих обсудить с нами недавно увиденные фильмы или творчество того или иного режиссёра. И пока автомат делал своё дело (мне нужно было только вести контроль и периодически записывать данные) в нашем «клубе» шли разговоры о кино. Кстати, моя привычка к аналитическому мышлению пригодилась и в работе над дипломом. Мы обратили внимание, что, когда у нас собиралось много людей, график реакции начинал выписывать немыслимые загогулины. Я высказал предположение о зависимости течения реакции даже от небольших колебаний температуры. Гипотеза подтвердилась, и, как потом со мной поделился Киселевский, это сыграло определяющую роль в отличной оценке дипломной работы – действительно, мне вопросов на защите почти не задавали.
Художественная культура. Очень большое влияние на формирование моего внутреннего мира оказала и оказывала многие годы уже после выхода не только из детского, но и из юношеского возраста художественная культура. Тогда я её просто впитывал, а уже в постсоветское время смог по достоинству оценить, как тонко и насколько целенаправленно в 50-60-е в советском человеке с самого юного возраста формировали основы гуманистической идеологии. Уже журнал для самых маленьких, кто ещё и читать не умеет, «Весёлые картинки» прививал понимание ценности труда, дружбы, взаимопомощи. Фильмы и книги для детей постарше вселяли в сознание мысль, что жизнь человека должна быть одухотворена, его поступками должны руководить возвышенные стремления. Фильм «Остров сокровищ», где герои отправляются за пиратским кладом ради помощи повстанцам, я посмотрел задолго до того, как прочёл книгу. И, признаюсь, приняв расстановку нравственных акцентов в фильме, так и не смог принять, что у Стивенсона героями, как и пиратами, движет только желание разбогатеть за счёт сокровищ. А после того, как я прочёл «Потоп» Сенкевича для меня сильно потускнели «Три мушкетёра». Уж очень большой была разница в нравственной основе поведения героев: в «Потопе» ими двигало стремление служить Отчизне, в «Трёх мушкетёрах» - только удовлетворение личных прихотей.
Розовые сказочки о коммунистическом обществе я в детстве читал с удовольствием, но и тогда всерьёз к ним не относился: слишком уж в большинстве их делался акцент на «каждому по потребностям», что не затрагивало душу. Пожалуй, первым шагом к действительному соединению в моём сознании гуманистических ценностей и приоритетов бытия, которые мне казались абсолютно естественными и единственно возможными, с понятием коммунизма стала книга «Как закалялась сталь», которую я прочёл ещё до её изучения в школе. В студенческие годы значительную роль в дальнейшем продвижении в этом направлении сыграли, сколь это не покажется сегодня удивительным, книги братьев Стругацких (прежде всего, «Хищные вещи века» и «Трудно быть богом») и «Пепел и алмаз» - как роман Анджеевского, так и фильм Вайды. Пан Анджей мог говорить в конце 80-х и последующие годы что угодно, но факт есть факт: не только по художественным достоинствам, но и по степени неприятия буржуазности «Пепел и алмаз» фильм выдающийся; а альтернативой этому миру представлен коммунист.
Замечу, что сложившиеся таким образом мои убеждения и стали главной причиной моего критического отношения к «социалистической» действительности. Сначала это было инстинктивное неприятие, но в первой половине 80-х годов я начал анализировать процессы, происходящие в духовной сфере советского общества, и пришёл к выводу, что под лозунгом «Вперёд к коммунизму!» Хрущёв и Брежнев вели страну отнюдь не к нему, а к потребительскому обществу, которое по самой своей природе несовместимо с гуманистической (коммунистической) идеологией. Самое интересное, что несколько статей на эту тему (суть всего этого цикла выражает название работы: «Потребительство: дорога в никуда») были без каких-либо цензурных проблем опубликованы в молодёжных газетах Харькова и Белгорода.
Очень важную роль в моей жизни сыграли книги в годы «перестройки». Когда её «архитекторы» и «прорабы» под лозунгом «возвращения к общечеловеческим ценностям» стали целеустремлённо вносить смуту в умы людей и общественное сознание в целом, то я, чтобы не возникали сомнения, решил по первоисточникам разобраться в том, какие же ценности являются действительно общечеловеческими. С конца 80-х годов я прочёл Эразма Роттердамского и Диогена Лаэртского, Евангелия и апостолов, Томаса Мора и Габриэля де Мабли, Льва Толстого и Николая Бердяева, Эриха Фромма и Аурелио Печчеи… А уже потом – Сталина (все 13 томов, хранившихся в семье с 50-х годов, – чтобы глубже разобраться, прочёл дважды, второй раз «с карандашом») и Ленина. И пришёл к уже непоколебимому убеждению, что ценности коммунистической идеологии – это и есть подлинно общечеловеческие ценности.
Виктор ВАСИЛЕНКО,
Белгород
